Экспедиция Сосновского Ю.А. 1874—1875 гг. в Китай. Дунганское восстание

Мусульманский мятеж, охвативший север внутреннего Китая и страны от Алтая до Гималаев, известен у нас, неизвестно почему, под именем дунганский. Киргизы Средней Азии действительно называют восставших дунганами. В «Землевладении Азии» Риттера тоже упоминается это имя, которое корифей географической науки относит к одной из народностей в пределах Восточного Туркестана, но скорее всего, что кличка дунгане произошла случайно и такими образом. Первые действия мятежников происходили в районе крепости Дун-гуан (провинция Шен-си), которую они заняли, как важный стратегический пункт на пути из низовьев Хуан-хе в долину Вэ-и. Название этой крепости, весьма естественно, должно было беспрестанно повторяться в первых официальных донесениях, а отсюда, весьма возможно, перенесено и на самых участников восстания. Как бы то ни было, но в Китай мятежников называют просто хой-хойцами, т. е. мусульманами, нередко разбойниками, а в последнее время, говорят, состоялся циркуляр называть их гуй-чжоу, т. е. чертово мясо. Первоначально название хой-хойцы, или короче хойцы, было присвоено имени уйгурор, с которыми китайцы издавна имели отношения, а потом, при минской династии, оно стало общим собирательным именем всех переселенцев из западных мусульманских земель.

Курильщики опиума. г. Шанхай, Китай, 1874 г.

Вообще, в Китае можно насчитать не более 4–5 миллионов мусульман; , они разбросаны на всем пространстве страны, но главными образом заселяют западные и северо-западные ее части, занимаясь торговлей, мелкой промышленностью и извозом. Китайские мусульмане-писатели утверждают, что исламизм проник в Китай еще в конце VI столетия. Один из этих писателей в пространной, на китайском языке, биографии пророка говорит, что в 587 г. было отправлено китайским императором посольство к Магомету с предложением переселиться в Китай. Магомет отказался, но послал вместо себя свой портрет, который, однако, исчез куда то впоследствии затем, когда в древней столице Китая в городе Сиань были, открыты памятники христианства времени династии Тан, то одновременно нашли и магометанский памятник, воздвигнутый будто бы в 742 году. Этот памятник гласит, что вера Магомета распространилась в срединной империи при Суйской династии, в правление Кай-хуан, т. е. между 581 и 600 годами. Наконец, одно небольшое, но очень распространенное, между китайскими мусульманами сочинение передает, что в. 628 году было отправлено из Китая в магометанские страны — предполагают в Самарканд-посольство, которое привело с собой ученого, сопутствуемого тремя тысячами хой-хой; последние размножились и положили начало мусульманства в Китае. Есть еще несколько вариантов на эту тему, но, которых решительно не стоить упоминать по совершенной очевидности вымысла. С большой вероятностью можно допустить, что ислам впервые проник в Китай во второй половине Х-го столетия, при династии Сун, когда возникли первые морские торговые связи магометан с китайцами. В половине ХI-го столетия, как передает ходящее между китайскими мусульманами сказание, бухарский владетель Софэйр, избегая смут, возникших в Маваренагре, переселился в Китай со всеми своими родичами. Наконец, в XII веке мы встречаем показание, что на службе господствовавшего в северном Китае дома Гинь состоял огнестрельный полк из хой-хой. Но самая серьезная, конечно, эмиграция в Китай должна была последовать при Чингисханидах, после того, как завоевания Чингиса привели в страны востока и запада. За завоевателями, естественно, должны были двинуться массы военнопленных, добровольных выселенцев, ученых, ремесленников и торговых людей, которые и составили ядро мусульманского населения в Китае.

Деревянные клетки, в которых выставлялись напоказ головы казненных преступников. Китай, 1874—1875 гг.

Встречая мусульман на всем пути следования экспедиции, я настойчиво, путем постоянных и повсеместных расспросов, искал разрешения существовавшему сомнению, и с полной уверенностью могу сказать, что все мусульмане, по крайней мере северных провинций Китая, принадлежат к сунитскому исповеданию и исключительно Ханифаи. Последний, как известно, старейший из четырех сунитских исламов; особенность его толка, заключается в том, что не настаивает на софизмах, а, напротив, признает авторитет личных соображений в тех случаях, когда нет совершенно точных и прямых указаний ни в коране, ни в сунне (писанном законе), ни в ходисе (устном законопредании). Такая, относительная конечно, свобода мысли, безусловно скованная догматизмом по учению трех других сунитских авторитетов (Шафей, Гамбал и Малек), вполне отвечает условному положено мусульман в Китае и едва ли не первая причина, почему все они преимущественно ханифаитского толка. Приписываемая ханифаитам ревность к «джихаду», т. е. к войне в неверными, если и представляется характерной особенностью в других странах, то во всяком случае не имеет места среди мусульман Китая, у которых религиозной нетерпимости нет, по крайней мере не заметно. Отметим здесь кстати грубое заблуждение, когда отождествляют в одном понятии китайских магометан и татар как будто магометанин синоним татарина. Татары составляют ветвь тюркского племени и не имеют ничего общего с китайскими мусульманами, ни по происхождение, ни по языку. Если в прежние времена и могла быть примесь к ним тюркских народностей, то она поглощена массой и не оставила после себя никаких следов. Не менее ошибочно также смешивать в один народ китайских, мусульман, и население подвластного Китаю Туркестана и сопредельных ему частей Чжунгарии. Не только в языке, но даже в образе жизни и в домашней обстановка нет ни малейшего сходства. Без преувеличении можно сказать, что между туркестанцем и мусульманином застенного Китая столько же общего, сколько и с природным китайцем, потому что мусульманин внутреннего Китая носит ту же косу, тот же костюм; женщины также точно гоняются за установившейся модой и калечат ноги; он говорит на языке, непонятном для туркестанца; не ходит и не пойдет в его ли-бай-сы (мечеть). В Пекине есть колония яркендцев, переселенных туда в прошлом столетии. Они живут отдельно и не смешиваются с китайскими магометанами. Последние называют этих туркестанцев чернокостными, сохраняя за собой название белокостных, т. е. благородных.

Минарет в мусульманском квартале г. Хами и руины мечети, разрушенной в 1872 году в ходе восстаний. Хами, Синьцзян, Китай, 1875 г.

Говоря о мусульманах северного Китая, нельзя не упомянуть еще о саларах и дуланах. Первые, составляя первоначально магометанскую колонию уйгуров из Хамила, заселяют в настоящее время нагорье между Хэ-чжеу и Синин-фу, рядом с первобытными обитателями, полудикими тангутами. С ними породнились впоследствии и салары, представляющие теперь во всем смесь уйгурского и тангутского. Их язык наполнен тангутскими словами, масса также чисто местных, тангутских обычаев и, между прочим один из них, что женщина, имея в детстве одну косу, с каждым годом замужества заплетает новую косу. Исповедания салары магометанского, состоя по религиозным обычаям ближе к китайским мусульманам, чем к туркестанцам. Салары принимали участие в восстании, но их соседи, тангуты, напротив, были на стороне законного правительства. Что же касается дуланов, то между ними есть кочевники — вероучения, и оседлое население, которое исповедует исламизм и заселяет северные берега озера Лоб-нор. Язык, нравы и обычаи дулан-мусульман те же, как и жителей Турфана. В соседстве магометанских, дуланов, на острове названного озера уцелели, по словам населения Хами, остатки киргизов, которые получили название Лоб, занимаются скотоводством и рыбным промыслом. Я останавливаюсь на некоторых подробностях, перебирая мусульманское население северных частей внутреннего Китая, чтобы сделать понятнее характер и значение самого восстания. Напрасно вы искали бы действительные поводы в движении: ни руководящей мысли, ни единства цели оно не имеет. Это не клик во имя знамени пророка, не зов за кусок хлеба и свободу совести, а просто бойня без смысла и причины. То было время всеобщего брожения и бунтов. На юге и в восточных районах нань-фей, хун-ху-цзы и тайминги, раскинувшие свою разрушительную деятельность до верховьев Хань-цаяна, в Ю-наньской провинции, в Сы-чуани лин-да-шунь, в Восточном Туркестане—давно вспаханное поле происками «ходжей». Влияние примера и бестактность правительства возбудили восстание. Неумелость власти, эгоизм и мелкие интересы прирожденной мусульманству интриги повели его, а время—вечный союзник Китая—берет свое. Если бы мусульманским движением управляла способная рука, если бы оно было согрето предвзятой целью и единством действий, то, Бог весть чем бы закончилась эта междоусобная страница в летописях Китая.

Разоренный в ходе восстаний г. Гучэн. На заднем плане виден Тянь-Шанский хребет и пик Богдо-Ула. Провинция Синьцзян, Китай, 1875 г.

Теперь перейдем к эпизодами восстания. У нас неправильно понимают, что восстание началось в Сычуаньской провинции. В ней мусульман почти нет. здесь мятежи имели свой местный, исключительный характер и, кроме простой хронологической последовательности, никакой другой связи с мусульманскими движением не имеет.

Лин-да-шунь, природный китаец, богатый торговец опиумом в местности Сы-леу-цзин, области Цзя-дин-фу, отправил большую партию этого продукта в главный город Шенсийской провинции — Сиань. Так как торговля опиумом запрещена, то товар проник контрабандой. Власти узнали, схватили нарушителей и они были казнены. Когда весть о том до¬шла до Лин-да-шупя, то он обратился к местному таможенному начальству за справками и объяснениями. Получив отказ, поднял руку насилия. Располагая громадными средствами, он легко набрал отряд голодного и оборванного народа, напал на таможню в Сы-леу-цзин, разграбил и предал ее пламени. Случилось это в конце 9-го и в начале 10-го года правления Сян-фына (1859 и 1860 гг.). Поддавшись увлечению, Лин-да-шунь пошел дальше и вскоре подчинил своему влиянию всю местность до Мянь-чжеу. Восемь месяцев осаждал он этот город, морил голодом, но должен был отступить. Тогда Лин-да-шунь перенес свои действия в Янь-сяньский уезд, провинции Шен-си. Имел в начале большой успех, но, наконец, был застигнут китайскими войсками, подоспевшими из Сианя, пойман и казнен. Брат его, с горстью уцелевших, бежал и присоединился к тайпингам. Такова несложная повесть мятежных подвигов Лин-да-шуня. Я передаю ее, как любопытный образчик, до какой степени скользки наши понятия о загнанном, забитом китайце. Лин-да-шунь знает, что торговля опиумом запрещена, но, не стесняясь, требует объяснения от властей, и, на отказ, отвечает открытым возмущением, которое продолжается несколько лет. Нет сомнения, что пример Лин-да-шуня и продолжительные, повсеместно в империи, беспорядки, грозившие потрясением государству, подогрели мусульманский мятеж. Он начался в последний год правления Сян-фына (1861 г.) в провинции Шен-си, в области Сиань; распространился на соседнюю Гань-су, а оттуда перешел на окраины, в Чжунгарию и Туркестан.

Город Сучжоу, который в ходе восстания в 1872 г. сравняли с землей. г. Цзюцюань, провинция Ганьсу, Китай, 1875 г.

В уезде Цзин-янь-сянь, области Сиань, проживал придворный сановник Джан-суй, имевший, громадное влияние на местное население и отличавшийся крайней нетерпимостью к христианству и мусульманам, происходившие в соседней области Сан-си беспорядки он объяснял происками последних. Искусственно возбуждаемое неудовольствие нашло выход в давнишнем споре о потравах и выгонных местах. Мусульмане имели значительное скотоводство. Понятно, что когда каждый клочок сколько-нибудь способной земли составляет или пашню, или огород, то трудно уберечься от потрав. Мелкие ссоры скоро перешли в драки, волость поднялась на волость; все население разделилось на два враждебные лагеря. Мусульмане особенно группировались в городке Вэй-нань и близ крепости Дун-гуань. Посланный для прекращения смут отряд милиции был побит. Тогда власти сделали попытку мирного соглашения, но употребили для того странный прием: в Вэй-нань, для убеждения мусульман послали того же ненавистного Джан-суя; к нему присоединили несколько ямыньских чиновников и почитаемого мусульманами старца Ма-полина. Мусульмане встретили Джан-суя, как истинного виновника в поджигательстве; он и его сотоварищи, кроме Ма-полина, были убиты, и пожарище стало разгораться. Но, быть может, оно и ограничилось бы временными неустройствами, представляя отдельный местный эпизод, если бы не присоединились побуждения личной мести.

г. Ганьчжоу после дунганского восстания. Провинция Ганьсу, Китай, 1875 г.

Среди мусульманского населения области Нин-ся-фу (провинция Гань-су), обладавшего значительным численным превосходством над собственно китайским, славился особенно и по богатству, и по влиянию на единоверцев, некто Махалун. Он имел до 8.000,000. рублей капитала, громадные табуны и другие богатства, и фактически был повелителем всей местности в окрестностях Дин-цзи-пу, постоянной своей оседлости. Сестра Махалуна была замужем за бригадным генералом из природных китайцев, Лхеу, а брат последнего, Лэй, был чинцаем, т. е. комиссаром, которых, со времен императора Цянь-луна, правительство посылало в те края для наблюдения за состоянием умов мусульманского населения.

Когда пришли известия о вэй-наньских беспорядках, то Лхеу приказано было идти на усиление, находившихся в Шен-си войск. Намеренно или ненамеренно, но он не спешил, а шел, по китайскому выражению, «спеша медленно», что дало повод тогдашнему генерал-губернатору Шаньгани Ян-цун-тану заподозрить его в единомыслии с бунтовщиками. Ян донес в Пекин, и Лхеу, популярный среди солдат и населения, сложил голову на плахе. Остававшийся до того безучастным зрителем, Махалун вступился за кровь родственника, открыто перешел на сторону восставших и оно приняло грозный характер. В короткое время он организовал, как уверяют, до 500 отдельных партий, которые охватили значительнейшую часть Гань-су. За Махалуном поднялись: Ма-чжан-гоу, с своими мусульманами в Хэ-чжеу, и братья Ма-гу-юань в Синин-фу; примкнули также и салары. Жестокая партизанская война открылась на всех пунктах. Запертые в городских стенах, полуголодные солдаты вынуждены были ограничиться пассивной обороной, в то время, когда противник грабил и жег окрестности. Мы шли живым следом недавнего прошлого. Нет дерева, отдельно стоящего жилья, которое бы пощадил разрушительный поток мятежа. Обширные села, многочисленные поселения, еще не так давно кипевшие жизнью и деятельностью, стоят и поныне в мрачном безмолвии обагренные кровью руин. Все пусто ни души. Только кое где, из-за наскоро слепленной мазанки или выделанной в толще земли ямы, выставится робкая, изможженная фигура. Не годы старости взбороздили облик глубокими морщинами, наложили печать немощи, а удел тяжких страданий едва ушедших времен. Это, быть может, единственный оставшийся в живых член многочисленной семьи—все они пали жертвой междуусобья, безвременно сложили свое существование в близстоящей братской могиле. А эти забытые нивы, эти стесняющие горизонт покатости гор, где в борьбе с неблагодарной почвой каждый клочек взят с боем, путем упорного, мозольнаго труда! Сколько житейских тревог, вожделеных и несбывшихся надежд погребено здесь! Сила увлечения, говорят, доходила до того, что, отправляясь на подвиги брани, мятежники умерщвляли собственных жен и детей, дабы те не достались в руки китайцев. Не щадили и они своего врага. Рассказывают, что во время осады Хэ-чжеу, продолжавшейся семь месяцев, и после падения его, казнено было 20,000 человек, у Синина — 9,000: в Цзин-цзи-пу — 50,000. Злополучный вождь восстания Махалун, несмотря на то, что добровольно принес повинную, четвертован; два мальчика его кастрированы и поступят в евнухи, а дочери отправлены в неволю в Кантон. Мы видели в Дань-чжеу-фу несчастных старух и ребят, пригнанных из Сю-чжеу и других мест, как нелепое возмездие закона, карающего не только преступника, но и его семью.

Поселение Цзякоуи с характерными следами разрушений, нанесенных многим городам мятежниками. Провинция Ганьсу, Китай, 1875 г.

В начале положение правительства было отчаянное. Вследствии крайних безпорядков войска целыми батальонами переходили на сторону мятежников. Ян-цун-тан за лихоимство был сменен. Его место заступил Му-дзян-дзюнь, человек слабый и нерешительный, не смогший совладать с тогдашними трудными обстоятельствами. Более энергичные действия начались с прибытием Цзо-цун-тана. Ему, как кажется, суждено играть роль в истории наших пограничных отношений, а потому считаем не лишним остановиться на этой достойной и замечательной личности.

Доуганский студент, он начал свою карьеру в Ху-нани, в действиях против тайпингов. Управлял потом, вместе с французом Джикелем, арсеналом в Фу-чжеу-фу, который считается лучшим и действительно обставлен вполне на европейскую ногу; был потом губернитором Фу-цзьяна, а в 1868 году назначен на важный пост генерал-губернатора Шань-гани. Блистательными военными дарованиями он едва, ли располагает, но как администратор и устроитель—весьма способный. Хотя он и пишет по временам благонамеренные речи на тему класических изречений, чиновнику в Китае иначе нельзя, но и дело делает. Он понял, что вся эта неурядица происходит, главным образом, от взяточничества, набрал порядочных чиновников, набрал солдат, дал им устройство, назначил порядочное жалованье, которое исправно выплачивается, завел в Лань-чжеу-фу механическое заведение, приготовляющее заряжающиеся с казенной части стальные пушки и оружие новейших систем, и заручившись этими средствами, укратил мятеж и вызвал к жизни вверенную его попечению груду развалин. В декабре 1871 года взят был Махалун в Цин-цзи-пу, войсками под начальством Лэй-тьхи-ду; в апреле 1872 года Хэ-чжеу; в январе 1873 года Синин-фу; в июле того же года—Сю-чжеу-фу, и стоявший здесь Беян-ахун оттеснен, и восстановлено сообщение с Хами. В настоящее время восстание держится еще только в Урумчи, Манасе и кашгарском районе. Вся дорога от Лань-чжеу-фу через Хами и Гучен до Чугучака занята непрерывной лишей постов и караулов — лянзами.

Китайский служащий мечети в круглом головном уборе, украшенном кисточкой. Хами, Синьцзян, Китай, 1875 г.

Всего в Шань-гани считается 540 лянз, но на самом деле, едва ли более 150,000 чел. Войска тарбагатайскаго района состоят в ведении Дзян-дзюня-Жуна, а урумчийские подчинены Цин-дзян-дзюню. Как те, так и другие набраны, преимущественно, в Маньчжурьи и из числа пекинской сословной милици, и находятся в самом плачевном состоянии: вооружены большею частью пиками, луками, старинными фитильными ружьями, и лишь незначительная часть имеет европейское вооруженье. Отпускаемые из казны денеги чиновники кладут почти полностью в карман, а несчастный солдат не знает, как удовлетворить свои насущные потребности. В Гучене, например, нам передавали, что войска десять месяцев уже не получали жалованья, и составлялось общее соглашенье не идти против мятежников, если Цин-дзян-дзюнь не прикажет выплатить жалование. Вообще, следует отдать справедливость китайскому солдату. Если начальники его упражняются только в поэзии, если сам он не имет вооруженья и ему отказывают в куске хлеба, то надо удивляться, как он в состоянии еще работать, сдерживает и постоянно стесняет круг деятельности мятежников. Было бы легкомысленно упрекать его в прирожденной трусости, как это делают некоторые путешественники. Китаец по натуре не воин, это правда, но и не трус. Апатичный ко всему, кроме денег, он апатичен даже к смерти. Надо видеть, с какими безучастьем относится толпа к виду совершению казни. Тут и песни, и веселые разговоры, и неизбежные разносчики и закусок - точно на каком-нибудь гульбище или базарной площади.

Почтовая дорога из Гучена в Чугучак идет весьма близко от Урумчи, и почтари-солдаты, нам рассказывали, зачастую заезжают за пикеты дунган, когда, те в отлучке, чтобы по пути чайку попить. Как же совместить такие обыденные поступки с понятьем о трусости?

Ночью, на одном из переходов между Баркюлем и Гученом, у нашего конвоя пропали безвестно две лошади, а на рассвете часовые дали знать, что показалось неприятельское скопище. Действительно, в отдаленьи у гор (Тянь-шань) видны были какие-то движущиеся массы. Мы достали имевшиеся два фальконета, солдаты спокойно, без суеты, заняли разнные места и, видимо, без всяких побуждений страха, готовились встретить противника.

Мусульманка из г. Хами. Провинция Синьцзян, Китай, 1875 г.

Высказываемое иногда мнение, что китаец уже потому никуда негодный воин, что курите опиум, также точно ядва ли справедливо. Опиум безспорно подрывает организм; но губит, постепенно, подобно медленному яду, далеко не выражается такими явлениями, чтобы в известную данную минуту, солдат неспособен был идти в бой, так как ни той ужасной одури, какую воображают, ни непробудного сна, курение не производит. Если вообще китаец не отличается воинственными наклонностями, что отнюдь не отождествляет понятие о трусости, то, отчасти в, силу апатичности натуры, а главными образом, вследствге системы военного воспитания, невежества офицеров, ставшей гражданским долгом, специальностью чиновника брать взятки, или, как выражается китаец «комисий за хлопоты»

В Урумчи держится выходец из Шен-си, Беян-ахун, а в Манасе ахун Мааб, оттесненный от Сючжеу, Беян-ахун разорил по пути Ань-синь-чжеу и в августе 1872 года подошел к Хами. Город с первых дней восстания был на стороне законного правительства, потому что уже выдержал двукратное нашествие Мааба в 1867 и в 1870 году. Такой же успех имел и Беян-ахун: старик хан не изменил, за что и поплатился жизнью, младшие жены его тоже убиты, а старшая уведена Беян-ахуном в Турфан, как залог, чтобы вынудить оставшегося в Хами сына, нынешнего хана Халита, присоединиться к мятежу. Ограниченные тесными пределами, Беян-ахун и Мааб доживают, повидимому, остатки дней. Последние известия из Азии, говорят, что Манас уже взят правительственными войсками.

Подчинив Урумчи и Манас, китайское правительство, по словам Цзо-цун-тана, твердо намерено устремить свое оружие против властителя Кашгара. Здесь, конечно, должен разыграться самый интересный эпилог драмы, так как здесь мятежники выдвинули умного и энергичного Якуб-хана, пользующегося к тому же покровительством англичан. Но если, благодаря содействию последних, Якуб-хан располагает хорошо вооруженным войском, то и у китайцев, в последнее время, собрана шестидесятитысячная армия с ремингтононскими ружьями, карабинами Спенснера и круповскими пушками. Если китайские войска неудовлетворительно, с европейской точки зрения, маневрируют, за то, в большинстве, хорошо стреляют, а хамийскае и ланьчжеускае войска даже безусловно хорошо. К тому же, имя Якуб-хана не пользуется ни малейшими симпатиями. Мусульмане Турфана, которые составляют, восточный пункт влияния Кашгара и где есть, как говорят, особый сборщик податей, Гекэм-тюре, хотя собственно гарнизона никогда там не было и нет, признают его и платят дань только до времени, из-за права спокойной жизни и права иметь торговые отношения с Джетышаром. Как бы ни прочно казалось положение Якуб-хана, допустим даже, что на первых порах он и одержит верх, то в конце концов неминуемо уступит, потому что обшие материальные средства обеих сторон слишком неравны. Как капля точит камень, так система действий китайцев рано или поздно возьмет свое. Если, не оправившись еще после потрясения, причиненного тайпингами, они сломили мятеж, который охватил три большие внутрение провинции (Сан-си, Шен-си и Гань-су), то с владельцем Седмиградии (Джетышар) справятся наверное. Здесь вопрос времени, не более. Не в первый уже раз Китай выносит эти испытания. После продолжительного бунта Джангира, в 1825 году, были восстания и в 1829, и 1847 годах, но все они не имели успеха.

Борьба Китая с мусульманством, совершаемая и мирным, гражданским путем постепенного асимилирования, и истребительной силой оружия, представляет громадный интерес не только для нас, русских, так как благосостояние пограничных наших областей находится в прямой зависимости от спокойного течения жизни в сопредельных, мусульманских окраинах Китая, но и общеевропейских, лучше сказать общечеловеческих, во имя прогресса и цивилизации В Индии давно уже стали высказываться опасения по поводу угрожающего распространения исламизма; у нас, в Средней Азии проявление мусульманскаго фанатизма не раз вызывали вооруженные экспедиции; наконец, воочию, на наших глазах, развивается позорное знамя пророка и Осман попираете крест и непорочное имя славян. Хочется поэтому сказать, что если Китай систематически точит мусульманство, то, преследуя личныя цели, он, вместе с тем, оказывает услугу человечеству вообще, а России, быть может, в особенности, а отсюда и значение его в мусульманской жизни востока. Не давлением грубой силы, которая, конечно, последнее средство и к которой Китай приступает лишь в крайнем случае, когда его вынуждают, а системой государственной мудрости, которой нельзя не удивляться, он поглощает и перерабатывает все посторонние элементы. Внутри Китая вы не встретите мусульманской ермолки или азиатского халата - все китайское с ног до головы: и костюм, и нравы, и обычаи, даже склад лица, даже язык — этот неуклюжей китайский язык, на котором, тем не менее, катайские мусульмане ведут переписку даже между собой. Нельзя сказать, чтобы положение китайских мусульман было приниженное, невозможное-напротив, они пользуются всеми гражданскими правами и многие нередко достигали высших ступеней в служебной иерархии. Некогда мусульмане долго заседали в пекинском астрономическом трибунале и пользовались вниманием двора, пока их не сменили впоследствее ученые иезуиты. Ма-синьи — губернатор Чже-цзяна был из мусульман. Ие — генерал-губернатор двух гуанов, знаменитый по поводу последней войны с англичанами, говорят, тоже мусульманин. Подобные чиновники, как жрецы по должности, обязаны приносить жертвы духам рек и гор, поклоняться теням знаменитых мужей и, тем не менее, сами мусульмане отнюдь не считают их за ренегатов. Нет, тут выходит не грубая сила, а политическая система, самая нива, которая все перерабатывает, все поглощает, не брезгая ничем.